При исследовании памятников на древнерусском языке нашей задачей является не их «перевод» на русский, а чтение — изучение их графики, орфографии и синтаксиса с целью описания.
В ходе анализа (описания) текста Грамоты 247 мы обращаемся за консультацией к волшебной сказке. В лице автора письма, когда речь идет о морфологии текста, мы имеем дело с носителем устной культуры, который, сам того не сознавая, составил свой текст по законам фольклора, а иначе говоря, использовал трехмотифемную волшебно-сказочную структуру: вредительство, подвиг, узнавание (признание).
Посмотрим на общий рисунок письма. В пространство первой мотифемы входит мотив вредительства, т.е. ложного доноса того, кто вероятно, и совершил кражу, и мотив отправка на тяжбу, где в роли дарителя (в данном случае свидетеля: а замоке цел и двери целы) выступает автор письма. В рамках второй мотифемы в роли путеводителя также выступает сам автор письма: а продаи клеветьника того а оу сего смьръда въз[яти] еп(пископ)оу. Ср. в сказках персонаж в роли путеводителя научает главного героя, как, например, перескочить на коне стену с натянутой струной и как действовать, чтобы добыть молодильные яблоки. Далее в нашей грамоте должен идти суд (поединок истца и ответчика). И, наконец, третья мотифема с ее мотивами узнавания (признание невиновным «сего» и разоблачение «того») с последующим наказанием: смьрьди побити клеветьника.
Разумеется, полного совпадения мотифемной и персонажной схемы со сказкой здесь нет. Тем более, что просматривается тенденция к слиянию мотивов второй и третьей мотифемы, т.е. тенденция к воспроизведению двухмотифемной, эпической конструкции. Но единство сюжетной линии, с одной стороны, поглощает эту двойственность, а, с другой стороны, в качестве модели позволяет лучше представить суть ситуации, отраженной в Грамоте 247.
В сказке «Морозко» отец (господарь) героини в своей беспомощности (если угодно, из-за беспомощности своей) именно так и делает: ничего не видит, ничего не слышит и ничего никому не говорит. При обратном переводе с метаязыка описания на объектный язык Грамоты 247, получится та самая фраза: а господарь въ нетяже не дее.
В сказке «Буренушка» (Аф. 101) разворачивается настоящая сцена суда:
«Иван-царевич собрал князей и бояр, спрашивает: «С которой женой позволите жить?» Они сказали: «С первой». – «Ну, господа, которая жена скорее на ворота скочит, с той и жить стану». Дочь Ягишны сейчас на ворота взлезла, а Марья-царевна только чапается, а наверх не лезет. Тут Иван-царевич взял свое ружье и застрелил подмененную жену, а с Марьей-царевной стал по-старому жить-поживать, добра наживать».
В сказке «Незнайко» (Аф.295) герой спасается бегством от мачехи и пишет отцу такую записку («посылает бересту»), которая так и заканчивается: «Лечи-де мачеху нагайкою о двенадцати хвостах; кроме этого снадобья, ничем ее не вылечишь!» Как гласит сказка, купец прочитал письмецо и принялся лечить свою жену нагайкой; «скоро баба выздоровела».
В «Сказке о молодце-удальце, молодильных яблоках и живой воде» (Аф.176) старшие братья присваивают добычу младшего, а самого оставляют в яме. Царевич возвращается, с помощью Елены Прекрасной разоблачает перед отцом братьев, укравших у него молодильные яблоки и живую воду: «Царь приказал их сейчас из пушек убить…».
Сказок с похожими концовками («суд да дело») самого разного рода великое множество. Но расстановка персонажей везде одна. Один член семьи (старший) наносит вред другому (младшему). Пострадавший выводит обидчика на чистую воду, а глава семьи (господарь) своей властью наказывает вора и / или клеветника. Логически ничто не мешает экстраполировать эту схему на события, о которых нам сообщает Грамота 247, именно в силу того, что эти события представляют собой некие стереотипы поведения.
Здесь уместно повторить то, что когда-то сказал В.Я.Пропп относительно мотивов волшебной сказки: «Часто элемент, неясный в одном тексте, очень ясен в тексте параллельном или другом». Таково же взаимоотношение между текстами берестяных грамот, где каждая фраза – особый мотив. Если мы беремся разобрать одну берестяную грамоту, нам придется перебрать все берестяные грамоты. А для того, чтобы перебрать берестяные грамоты, придется разобрать все древнерусские тексты, начиная с Гнездовской надписи и Повести временных лет. В этой позиции весь корпус берестяных грамот удобнее рассматривать как один памятник, который постоянно «дописывают» археологи.
Отдавая себе полный отчет в том, что многие «формулы» в будущем придется править, попробуем объединить добытую нами информацию. Речь идет о тяжбе по поводу поклепа одного из членов семьи на другого, возможно, брата на брата, по поводу кражи имущества, оцениваемого в 40 резан, предположительно коровы. При этом автор письма свидетельствует (пользуется показаниями третьих лиц), что обвиняемый не мог быть вором, поскольку замки и двери не повреждены. Из этого следует, что кражу совершил кто-то из своих, тот, у кого были ключи, возможно, сам клеветник: поклепами свои вины отводят. Между тем, господарь, глава дома остается в стороне, не хочет вмешиваться в тяжбу, что является косвенным указанием на то, что это внутрисемейное дело (отец, старший и младший сын). Поскольку есть свидетели, автор письма настаивает на продаже, наложении пени на клеветника. С другой стороны, он говорит о выплате обвиняемым определенной суммы в пользу епископа за оправдательный приговор (в этом пункте мы покорны версии А.А.Зализняка). Вместе с тем он, видимо, полагает, что некто, скорее всего, господарь должен наказать клеветника своей властью, т.е. «побить» его руками других смердов (слуг господаря? — ПБ).
Впрочем, нельзя не признать, что в нашем описании возникают противоречия, когда касается роли епископа. С одной стороны, само упоминание епископа предполагает, что данное дело подлежало церковной, а не княжеской юрисдикции. В традиционной культуре воспоминание о разделении двух юрисдикций удивительным образом сохранилось в детских песенках, исполнявшихся во время игры особого рода, своим контуром напоминающих судебное дело (записи П.В.Шейна, 1870):
Тиун тебе не судья / Судья тебе Архерей
Или:
Тиун тебе не судья / Судья — Владыка
Следовательно, как мы и предполагали, речь, действительно, идет о семейной краже, и продажа принадлежит епископу, а приказ «побити» («казнити») клеветника – тиуну.
С другой стороны, устав Ярослава и другие древнерусские уставы не предполагали взимание платы за судопроизводство, только продажи и наказания. Церковное наказание состояло в помещении в церковный дом или наложение епитимьи. С этой точки зрения, фраза а оу сего смьръда въз [яти] еп(ископ)оу перестает быть понятной. Логика (но не смысл!) восстанавливается только в случае, если предлог оу трактовать в значении «тогда» или «теперь» (Срезн., стлб.1107).
В заключение представим кое-какие «определения от абстракции». Древненовгородское общество XI в. можно охарактеризовать как стратифицированное, а стратифицированному обществу соответствует культурная среда, которая формирует, продуцирует в себе корпус мотивов классической волшебной сказки (и героического эпоса тоже) за счет метаморфоз бытовых ситуаций, которые не могли возникнуть в предшествующую эпоху. В этом ракурсе, фольклор, не будучи историческим источником (нем. Quelle), может хранить в себе ключи (нем. Schlüssel) к так называемой «малой истории» древней Руси. В частности, утверждения о присутствии фольклора в Повести временных лет давно стали общим местом. Однако в таких случаях имеются в виду вставки. На самом деле, Повесть временных лет пронизана фольклором, с точки зрения повествовательной техники. Это дает возможность извлекать сведения, касающиеся «малой истории» древней Руси середины XI в.
