Повесть временных лет может попасть в поле зрения этнографа не только с точки зрения общепринятых, ученических представлений об этнографических источниках. Как известно, автор Повести, наряду с разного рода византийскими хрониками, использовал фольклорные сюжеты. С другой стороны, Повесть часто характеризуется не просто как исторический источник, но именно как литературный памятник. Именно в качестве памятника средневековой литературы Повесть может быть интересна этнографу, работающему в той области этнографии, которую мы назовем этнографией фольклора. Речь идет о том, литература как таковая возникает из фольклора, т.е. обязана фольклору не только прямыми заимствованиями тех или иных текстов, но всем своим строем. Помимо прочего, это означает, что фольклор не входит в предмет исследования литературоведения. Яйца курицу не учат!
Конечно, ставя вопрос таким образом, мы выступаем уже не в роли исследователей фольклора, а в роли историков литературы. Поэтому, чтобы остаться на своих позициях, мы должны сосредоточиться на тех фольклорных клише или трафаретах, которые автор Повести использовал, чтобы в яркой форме донести до потомков реальные исторические события или те события, которые он принимал (вариант: пытался выдать) за реальные. Через установление таких клише (сюжетов, мотивов, образов), кстати говоря, можно понять, в чем состояло описываемое событие. Правда, в этом случае мы превращаемся в историков.
Где-то между двумя этими крайностями находится этнография ПВЛ, имея в виду не только Повесть временных лет, но эпоху ее создания в целом, куда можно включить вместе с летописными сведениями также сведения, которые происходят из берестяных грамот или граффити.
Впрочем, надо признаться, первоначально автора этих строк в историю древней Руси привела загадка места рождения сказочного образа Кощея Бессмертного (см.: Белков П.Л. Об одном образе индийской волшебной сказки (мотив как текст) // Радловский сборник. Научные исследования и музейные проекты МАЭ РАН в 2015 г. СПб., 2016. С.9-18).
